Допрос
Дедушка однажды рассказывал, почему его могли забрать в 37-ом году.
Был у него такой товарищ – Вайсблат. Этот неугомонный еврей работал вместе с дедушкой над оформлением города к празднику. И ни в чем этот Вайсблат замечен не был, пока однажды ночью, безмолвно и беспричинно, его не забрали. Потом всех, кто был с ним дружен или знаком, таскали на Лубянку на допросы. Дед рассказывал мне про свой поход на Лубянку. Его вызвали, он приехал, зашел через парадный подъезд, его проводили в кабинет, где вдоль стен под углом была натянута ткань. Понятно, что из-за этой ткани за ходом допроса наблюдали люди. За столом сидел следователь, который начал
расспрашивать деда, что говорил Вайсблат, знает ли он про организацию художников, про неподчинение советской власти и тому подобное. Дедушка юлил, вертел, хотел понять, в чем же обвиняется Вайсблат, и, на его удивление, следователь по ошибке проболтался и рассказал, что, мол, он жаловался, что нельзя в наше время пейзажи писать, а можно только картины на военно-патриотические темы и портреты со Сталиным. А Вайсблат не хочет писать Сталина, и не потому что не хочет, а просто потому что не умеет, потому что он – пейзажист.
Когда дед это услышал, он понял, что нет тут никакой причины,
поэтому ничего нельзя вообще говорить. Тогда он сказал, что Вайсблат ничего крамольного не говорил, что он честный коммунист, преданный сталинец, советский человек кристальной чистоты, каждое утро начинает с именем Сталина на губах и ложится спать, желая ему спокойной ночи. Допрос длился четыре часа, следователь озверел, порвал все исписанные им бумаги и в итоге написал маленькую строчку, что Фейгин заявляет, что ничего не было, Вайсблат
кристально чистый коммунист и ничего против советской власти не имеет. Дед так боялся, что что-нибудь еще потом допишут к его показаниям, что поставил свою подпись чуть ли не на тексте. Когда дед встал, он понял, что его ноги не держат, – такое напряжение было, такой стресс. Он подумал, что другие-то наверняка Вайсблата оговорили, и его, деда, сейчас в одну камеру к Вайсблату кинут, а ведь у него семья и маленький ребенок. Дедушку повели по потайной винтовой лестнице, он шел и чувствовал на своем затылке дыхание следователя и слышал стук его подошв. Пока его вели по лестнице, вся жизнь промелькнула у него перед глазами. Но, как ни странно, деда вывели через боковой выход и напутственно погрозили пальцем. В 1953 году Вайсблат вышел
на свободу – правда, на этой свободе он пожил всего полгода. Он был болен и страдал от истощения. Он провел с 1937 по 1953 год в лагерях, и выжил, чтобы выйти и умереть на свободе. После освобождения он пришел к дедушке, они пили водку, Вайсблат рассказывал о лагере, плакал. Он говорил: «Моня, когда нас освобождали, нам дали прочитать наши дела. Ведь против меня все что-нибудь написали.
Все оговорили – родственники, друзья, любовница, начальники. Все! Но в деле был один чистый лист – твой. Моня, ты один! Один ничего не написал!»
Был у него такой товарищ – Вайсблат. Этот неугомонный еврей работал вместе с дедушкой над оформлением города к празднику. И ни в чем этот Вайсблат замечен не был, пока однажды ночью, безмолвно и беспричинно, его не забрали. Потом всех, кто был с ним дружен или знаком, таскали на Лубянку на допросы. Дед рассказывал мне про свой поход на Лубянку. Его вызвали, он приехал, зашел через парадный подъезд, его проводили в кабинет, где вдоль стен под углом была натянута ткань. Понятно, что из-за этой ткани за ходом допроса наблюдали люди. За столом сидел следователь, который начал
расспрашивать деда, что говорил Вайсблат, знает ли он про организацию художников, про неподчинение советской власти и тому подобное. Дедушка юлил, вертел, хотел понять, в чем же обвиняется Вайсблат, и, на его удивление, следователь по ошибке проболтался и рассказал, что, мол, он жаловался, что нельзя в наше время пейзажи писать, а можно только картины на военно-патриотические темы и портреты со Сталиным. А Вайсблат не хочет писать Сталина, и не потому что не хочет, а просто потому что не умеет, потому что он – пейзажист.
Когда дед это услышал, он понял, что нет тут никакой причины,
поэтому ничего нельзя вообще говорить. Тогда он сказал, что Вайсблат ничего крамольного не говорил, что он честный коммунист, преданный сталинец, советский человек кристальной чистоты, каждое утро начинает с именем Сталина на губах и ложится спать, желая ему спокойной ночи. Допрос длился четыре часа, следователь озверел, порвал все исписанные им бумаги и в итоге написал маленькую строчку, что Фейгин заявляет, что ничего не было, Вайсблат
кристально чистый коммунист и ничего против советской власти не имеет. Дед так боялся, что что-нибудь еще потом допишут к его показаниям, что поставил свою подпись чуть ли не на тексте. Когда дед встал, он понял, что его ноги не держат, – такое напряжение было, такой стресс. Он подумал, что другие-то наверняка Вайсблата оговорили, и его, деда, сейчас в одну камеру к Вайсблату кинут, а ведь у него семья и маленький ребенок. Дедушку повели по потайной винтовой лестнице, он шел и чувствовал на своем затылке дыхание следователя и слышал стук его подошв. Пока его вели по лестнице, вся жизнь промелькнула у него перед глазами. Но, как ни странно, деда вывели через боковой выход и напутственно погрозили пальцем. В 1953 году Вайсблат вышел
на свободу – правда, на этой свободе он пожил всего полгода. Он был болен и страдал от истощения. Он провел с 1937 по 1953 год в лагерях, и выжил, чтобы выйти и умереть на свободе. После освобождения он пришел к дедушке, они пили водку, Вайсблат рассказывал о лагере, плакал. Он говорил: «Моня, когда нас освобождали, нам дали прочитать наши дела. Ведь против меня все что-нибудь написали.
Все оговорили – родственники, друзья, любовница, начальники. Все! Но в деле был один чистый лист – твой. Моня, ты один! Один ничего не написал!»